Анастасия Бабичева
«Люблю не могу»: возможна ли независимость в близких отношениях

С чем только ни сравнивали любовь. В том числе, с чем угодно негативным и пугающим: это и боль, и безумие, и слепота, и смерть. А еще часто это наркотик и зависимость. Прямое сопоставление использует даже научпоп: «любовь – наркотик, и у неё есть серьезные побочные эффекты». Что же говорить о песнях или стихах: тут и «кокаиновая любовь к тебе», и «от тебя завишу» / «I depend on you», и вновь прямым текстом «love is the drug» / «любовь - наркотик».

Действительно, сегодня, когда информация о психологии, исследованиях мозга и нейронауке стала общедоступной, в народное творчество превратились и некоторые околонаучные понятия. Термины «адреналиновая» и «дофаминовая зависимость» или «созависимые отношения» применяются активно, уверенно и… очень вольно.

Психиатр-нарколог и психотерапевт Алексей Романов определяет это явление как «околонаучная поэзия», которая «позволяет людям говорить о том, о чём по-другому они, видимо, говорить не могут». Рассуждая о субъективно значимом (а любовь и близкие отношения всегда были для человека таковыми), люди обращаются к тому, что не всегда понимают, но в чём нуждаются. И используют этот материал так, как могут – согласно своим потребностям.

Действительно, сегодня мы гораздо больше знаем об особенностях работы мозга и психики. И рассматривать близкие отношения можно теперь не только с точки зрения эмоций, ожиданий или социальных смыслов, но и с точки зрения нейромедиаторов, патологических процессов и даже аддиктологии. Однако Алексей Романов обращает внимание на риски такого вольного подхода:

«Лично для меня нейрохимический уровень интерпретации психических явлений и поведенческих паттернов кажется бесконечно сложным и недостаточно разработанным для того, чтобы можно было использовать формулировки по типу «это значит то». Чем реалистичнее какие-то научные данные, тем сложнее сформулировать выводы в рамках одного предложения «это значит то». И тем менее однозначно. Интерпретировать можно, действительно, на разных уровнях, но при этом важно делать оговорку об ответственности, иначе получается «что нам надо, то докажем».

От новой этики к новой стигме

О какой ответственности идет речь? Яркой иллюстрацией ответа может стать история стартапа One Taste, о котором с легкой руки Netflix узнал весь мир. За несколько лет вольного обращения с идеями и интерпретациями создательница некогда безопасного пространства для женщин выстроила международную сеть филиалов по эксплуатации и принуждению. Изначально простая и благая идея о том, что женщины могут научиться автономности и независимости в сексуальных отношениях, трансформировалась в заявления о групповых изнасилованиях и сообщения о новой секте.

Конечно, «успех» такого масштаба повторить сложно, но собственные Николь Дэдоне сегодня, найдутся, пожалуй, в любом обществе – стоит вбить ключевые слова в поисковую систему. Многочисленные лидеры мнений жонглируют вполне достоверной терминологией, рассуждая о том, как нейромедиаторы удовольствия и система вознаграждения мозга провоцируют зависимые отношения. Заметить ту грань, за которой «околонаучная поэзия» превращается в язык стигмы, сложно. Но вдруг достижения современной науки, которые во многом определяют ту самую новую этику безопасности и равноправия, ложатся надгробным камнем на человеческие жизни.

Близкие отношения теперь описываются то как «источник кайфа», то как «больные и зависимые». Партнёры – это исключительно «психопат, нарцисс, манипулятор» и «жертва». Причем вторая не лучше первых: первые обречены зависеть от применения власти, а вторая – от эмоциональных качелей и гормонального коктейля. Всего «5 фраз манипулятора» могут «создать сексуальную зависимость». И вот уже механизмы «любовной зависимости» «привязывают человека пожизненно». Точка, конец, занавес.

Как же, на самом деле, обстоят дела с зависимостью в близких отношениях? И действительно ли любовь – опасный наркотик?

Не всё то зависимость, что влечёт

Кандидат медицинских наук, генетик Владислав Солдатов, определяет зависимость в наиболее общем понимании как состояние, при котором субъект испытывает перманентную мотивацию получать воздействие фактора, вызвавшего эту зависимость. Например, каждый из нас знает про зависимость от наркотиков, алкоголя или никотина. Многие представляют, что такое шопоголизм или гемблинг (игровая зависимость). Психологи всё чаще говорят о цифровой аддикции, а психиатры делят зависимости на психические и физические, химические и нехимические. Чтобы понять биологию аддиктивного поведения и понять его роль в жизни человека, по мнению Солдатова, в первую очередь, нужно обратиться к нейробиологическим механизмам работы системы вознаграждения:

«С этой точки зрения, по большому счету всё, что мы делаем – это избегаем наказания в виде голода, боли, усталости, стыда, социальной и информационной депривация, и гонимся за наградой в виде еды, секса, признания, общения. Даже нравственность – это попытка человека выбрать такое поведение, при котором индивид будет испытывать меньше негативных эмоций, связанных с чувством вины, социальным порицанием и наказанием».

Вероятно, каждый может проследить эту закономерность в своей собственной жизни: если какой-то фактор активировал зоны удовольствия нашего мозга, мы непременно это запомним и сформируем мотивацию искать воздействие этого фактора в дальнейшем.

Но тогда почему нет диагноза «зависимость от SPA-процедур» или «зависимость от езды на BMW»? Владислав Солдатов уточняет некоторые специфические признаки, которые отличают зависимость от всего остального спектра наших предпочтений, привязанностей и влечений.

«Во-первых, зависимость всегда дезадаптивна, то есть снижает адаптацию. Если это зависимость, степень негативных эмоций, которые возникают при отсутствии воздействия источника аддикции, превышает некоторый терпимый порог. Другими словами, присутствует «синдром отмены».

Во-вторых, если нарушен баланс между положительными и отрицательными эмоциями, он может быть восстановлен только при применении соединения или фактора, вызвавшего зависимость. Это еще одно свойство зависимостей – специфичность.

В этом же, кстати, и основное отличие психической и физической зависимостей: пока зависимость только психическая, ее еще можно преодолеть с помощью других способов повышения активности центров подкрепления.

Ключевое же отличие в том, что в нехимических зависимостях центры вознаграждения активируются не путем прямой активации нейронов соединениями внешнего происхождения (например, наркотиками), а через поведенческий акт, который вызывает высвобождение собственных нейромедиаторов удовольствия. При этом, как и в случае химических аддикций, о зависимости можно говорить только тогда, когда без повторяющегося выполнения определенного поведенческого акта человек испытывает страдания».

Получается, что каждый человек склонен к зависимому поведению, а значит, имеет риски зависимости только потому, что у него есть мозг? Алексей Романов полагает, что и в философском, и в психологическом ключе это до определённой степени так. «Но если мы смотрим с медицинской точки зрения», – уточняет эксперт, – «зависимое поведение должно обладать специфическими критериями, которые отличают зависимость от привычки или склонности».

Привычка

Это первое, с чем следует разграничить понятие зависимости. Привычка – явление, в общем-то, полезное: она помогает человеку экономить энергию для решения определенных, например, повторяющихся задач. И пока человек остается «хозяином своей жизни», то есть имеет возможность совершать повседневные выборы автономно от привычки, поводов для беспокойства скорее нет.

Но если «бразды правления» оказываются в руках кого-то или чего-то другого, к чему этот человек имеет существенную склонность, возможно, речь уже идет об аддикции.
Очевидно, что граница описана скорее метафорически. Как же понять, когда речь идет о реальной жизни? Если вы чувствуете, что некий объект (отношения, поведение или вещество) значительно влияет на ваши решения, действия и жизнь, если вы не уверены, чем именно являются отношения с этим объектом – привязанностью, приверженностью, привычкой или же зависимостью, а международные классификации болезней (например, МКБ и DSM) не дают указаний для таких случаев, стоит обратиться к специалисту. Компетентный психолог или психотерапевт помогут и своевременно диагностировать зависимое поведение, и подобрать корректную терапию.

Привязанность

Если привычка партнеров или супругов к совместной жизни переживается как риск зависимости очень редко (она чаще ассоциирована с другими рисками), то эмоциональная привязанность к партнеру, напротив, часто. Впрочем, сегодня существует обширный корпус информации о том, что формировать и поддерживать здоровую привязанность – это нормально и необходимо для человека. Это часть как эволюционной функции, так и социальной природы человека. Но нарушения привязанности могут реализовываться в разнообразии негативных форм, в том числе, связанных с аддикциями.

Нарушение привязанности и риски зависимого поведения

По мнению психиатра и одного из основателей современной аддиктологии Цезаря Короленко, склонность к аддиктивному поведению в первую очередь закладывается в детском возрасте и определяется нарушением способности устанавливать эмоциональные контакты с окружающими. В семьях, где родители эмоционально дистанцируются от детей, дают им неоднозначные сигналы или демонстрируют примеры «сложных» взаимоотношений, вырастают люди, не способные удовлетворять эмоциональные потребности через отношения с окружающими. Они не могут найти «точку опоры» ни в близких людях, ни в себе, а потому вынуждены искать ее в безличных объектах аддикции. Сегодня, уточняет Владислав Солдатов, ими всё чаще становятся компьютерные или азартные игры, секс и другие паттерны поведения. Взаимодействие с этими объектами позволяет уйти от реальности, лишенной источников радости, наделяет их особым смыслом и ценностью и в итоге может приводить к формированию зависимости.

Солдатов обращает внимание: в основе большинства нехимических зависимостей можно выделить прочно сформированный неадаптивный стереотип поведения, который человек вынужден компульсивно повторять. Данный поведенческий стереотип часто бывает связан с психологической травмой. Её источником может стать и нарушение привязанности.

Например, отказ в сохранении близких отношений со стороны объекта привязанности может сформировать реакцию гиперкомпенсации в виде эротической аддикции. Утрата в таком случае может быть настолько неприятной и беспокоящей, что заставляет отвергнутого навязчиво искать романтические и интимные переживания.

Травматическая привязанность

Ещё один сценарий, когда эмоциональная привязанность, действительно, может становиться опасной, исследователи связывают с ПТСР. Например, на основе опроса около 1000 респонденток была зафиксирована закономерность: женщины, переживающие насилие в близких отношениях и имеющие симптомы ПТСР, могут проявлять повышенную чувствительность и привязанность к своим жестоким партнерам в результате повышенного возбуждения и как психологический способ «обнаружить и предотвратить угрозу вовремя». Это, в свою очередь, может увеличить вероятность их возвращения к таким партнерам.

Теория травматической привязанности (traumatic bonding) была описана Дональдом Даттоном и Сьюзен Пейнтер еще в конце 20 века: жертвы домашнего насилия демонстрируют высокий уровень привязанности к агрессору, что может затруднить завершение опасных отношений.

В контексте этой теории одно из современных исследований проследило взаимосвязь психологического насилия, самооценки и эмоциональной зависимости у женщин, в том числе, во время пандемии COVID-19. Выборка включала 222 респондентки. Результаты показали, что чем сильнее психологическое насилие в отношениях, тем ниже самооценка женщины, и тем сильнее её зависимость от супруга. А чем сильнее зависимость, тем больше восприимчивость к поддержанию абьюзивных отношений, и низкая самооценка закрепляет этот цикл, этот замкнутый круг. Кроме того, женщины, которые постоянно находились с партнером во время социальной изоляции, демонстрировали исключительную степень зависимость от отношений.

«Стокгольмский синдром»

Упрощать понятие травматической привязанности до любви к автору насилия или влюбленности в него невозможно. Особенно наглядно это демонстрирует пример так называемого стокгольмского синдрома. Часто его изображают именно так – парадоксальным проявлением привязанности или даже влюбленности в человека, от которого исходит прямая угроза и опасность. Современная критика стокгольмского синдрома строится на том, что это не любовная зависимость или привязанность, а ещё одна стратегия выживания.

Биопсихологическая модель интерпретирует это так: жертвы насилия могут казаться эмоционально связанными с агрессором, чтобы эффективно адаптироваться к угрожающим жизни ситуациям, «успокаивая» преступника. Решающую роль здесь играет не вопрос «Почему ты не ушла?», вопрос «Как ты выжила?»

Стремление чувствовать себя в безопасности является основной целью нервной системы. Сталкиваясь с прямой опасностью, естественной реакцией является возврат к оборонительной позиции, включая борьбу, бегство или полное отключение эмоциональных реакций. Но когда необходимо находиться в непосредственной близости от угрожающего жизни человека или события, не отключаясь, не убегая и не сражаясь, организм может включать иные нейрофизиологические процессы, иную адаптивную стратегию регулирования и «успокоения» источника опасности, тем самым снижая потенциальную травму и жестокость обращения с жертвой.

Если помнить о том, что зависимость по определению дезадаптивна, то становится очевидно: то, что сегодня слишком часто интерпретируется вольными терминами зависимости в контексте небезопасных отношений, по сути является адаптивной стратегией выживания.

Границы привязанности и зависимости, действительно, могут размываться, однако это связано скорее с тем или иным сценарием нарушения привязанности или нарушения безопасности этой привязанности, нежели с привязанностью самой по себе.

Зависимость от применения насилия

Но язык стигмы, приравнивающий любовь к зависимости, не исключает и вторую сторону: не только ту, которая зависит, но и того, от которого зависят. Те самые «нарциссы, психопаты, социопаты и манипуляторы»: остаются ли независимыми в любви они?

И вновь Дональд Даттон обращается к зависимости внутри насильственных отношений: в том числе, к «скрытой» эмоциональной зависимости мужчин, применяющих насилие, от своих жен и партнерш. Зачастую, утверждает Даттон, «абьюз позволяет мужчине поддерживать иллюзию независимости» и «продолжать закрывать глаза на собственные вытесненные потребности».

На обратную сторону зависимости авторов насилия обращает внимание психолог консультант, специалист по коррекции агрессивного и насильственного поведения Станислав Хоцкий: «Действительно, здесь можно увидеть аналогию с употреблением наркотиков. Человек выбирает насилие, чтобы чувствовать себя лучше, чем чувствовал себя без него».

Но постепенно на смену очень сильным приятным переживаниям приходит ощущение обремененности. Аналогично по мере увеличения стажа употребления наркотиков эйфория уступает место лишь отсутствию страдания из-за нехватки определенных веществ в крови.

«От своих клиентов я порой слышу об усталости идти по циклу насилия снова и снова», – комментирует Хоцкий. – «Как бы это странно ни звучало, применять насилие становится трудно, и удовольствия гораздо меньше. Но отказаться от полученной власти и, возможно, оказаться уязвимым - страшно, особенно если человек живет в парадигме «либо ты, либо тебя». Отказаться от насилия - это примерно то, что мы называем ломкой у наркопотребителя: нет привычного инструмента обеспечения собственной безопасности».

Однако при всей схожести механизмов Станислав Хоцкий уверен, что невозможно ставить знак равно между применением насилия и зависимостью, прежде всего, потому что зависимость – это заболевание, а применение насилия – нет.

«С одной стороны, идея, что автор насилия становится зависимым от применяемого инструмента власти, не должна становиться оправданием. Утверждение, что склонность к применению насилия есть болезнь – это миф.
С другой стороны, прямая параллель не только фактически неверна, но и неполезна. Даже люди с химическими зависимостями, то бишь болезнями, стигматизированы. Это значит, что общество, применяющее к ним стигму, не оставляет для них достаточно возможности выздоровления. Если интерпретировать применение насилия как зависимость, то бишь болезнь, это становится и новым источником закрепления и нормализации».

Созависимые отношения

Еще одна проблема, считает психолог Елизавета Великодворская, в том, что не имеет четкого клинического определения и понятие «созависимые отношения». Поэтому оно трактуется очень вольно. А приставка «со-» делит поровну ответственность и даже заинтересованность партнеров продолжать нездоровые отношения.

С одной стороны, любовная зависимость, на самом деле, не выбирает. Например, одно из наиболее известных российский исследований любовной аддикции разработало структурную модель зависимости в близких отношениях между мужчиной и женщиной. Результаты исследования показали, что пол не определяет характер аддикции. Как мужчины, так и женщины описывают одинаковые симптомы ее проявления. А компоненты, общие для ситуаций любовной зависимости или специальные для отдельных отношений, не имеют гендерной корреляции. Потерю свободы, сужение горизонта ценностей, безличное отношение, дефицит ощущения опоры или самоценности переживают как любовную зависимость и мужчины, и женщины.

Однако если «созависимыми отношениями» описывается партнерское насилие, приставка «со-» неприменима и неприемлема, напоминает Великодворская. Ответственность за совершение насилия не может распределяться, её всегда несет автор насилия. Даже если у него тоже предполагается зависимость.

Любовная зависимость: есть или нет?

Ни Международная классификация болезней в актуальной 10-ой редакции (МКБ-10), ни Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам 5-го издания (DSM-5) не выделяют любовную зависимость в отдельную единицу, хотя рассматривают её в составе других нехимических зависимостей. Современные исследования доказывают, что с точки зрения нейромедиаторного ответа, романтическая любовь или влюбленность, действительно, создает эффект, аналогичный реакциям, связанным с употреблением наркотиков.

Исследователи, действительно, признают два взгляда на проблему зависимости от любовных отношений.

С одной стороны, определенные аномальные процессы в мозге (мы уже говорили, например, о ПТСР или нарушении привязанности) могут приводить к дезадаптивному поведению человека.

С другой стороны, то, что называют «любовной зависимостью», определяется нейробиологическими процессами, которые присутствуют и в здоровом мозге. Такую реакцию может вызвать вознаграждение любого рода.

При этом результаты исследования серии глубинных интервью показали, что пол не определяет характер любовной зависимости. Как мужчины, так и женщины описывают одинаковые симптомы ее проявления. И это снова подсказывает: человек склонен к формированию зависимого поведения просто потому, что у него есть мозг.
Тогда почему же так опасна стигма вокруг зависимости в любовных отношениях?

Марианна Ильина, член правления реабилитационного центра «Дом надежды на Горé», который с 1996 года работает с проблемами алкогольной зависимости и созависимости, напоминает: большинство реабилитологов считает труднейшей частью процесса выздоровления зависимого человека преодоление чувства вины и стыда. И если мы принимаем, что механизм зависимости в отношениях схож с химической зависимостью, то и барьеры на пути возвращения себе независимости здесь те же самые.

Владислав Солдатов говорит о поведенческих аддикциях как о зависимостях очень «человеческих». Прежде всего, потому что они требуют хорошей памяти и почти всегда завязаны на работе второй сигнальной системы – речи и абстракциях. Речь, символы и память о них, запечатленные в языке стигме – именно то, что провоцирует вину и стыд. Именно то, что запирает людей в зависимых отношениях.
Однако Солдатов продолжает: «В некотором смысле понимание механизмов зависимости – это ключ к свободе. Ведь когда известно, как именно был завязан узел, легче его развязать».Вот почему недостоверное, вольное обращение к проблеме – это путь к её стигматизации. А достоверное и ответственное – это путь к решению и профилактике.

Этой идее вторят и Алексей Романов: «Если биологизация, например, насилия не используется в качестве инструмента понимания, то она используется в качестве аргумента нормализации». И Елизавета Великодворская: «Есть разумная дорога между тем, чтобы понимать механизм, и тем, чтобы использовать упрощенные объяснения для оправдания. И это два разных процесса».

Акцент на предрасположенности человека к социально неодобряемому в связи с его биологической природой, сделанный без должной ответственности, легко превращается в еще один инструмент манипуляции. Так, в одной из серий «Доктора Хауза» команда диагностировала у заключенного, совершившего несколько убийств, секретирующую опухоль надпочечника. И именно этим заключенный аргументирует свой преступный опыт: «У меня есть эта опухоль, поэтому я убивал». Но доктор возражает ему: «Почему же не убивали многие другие люди, которые тоже живут с такой опухолью?»

Потому что решающим свойством «природы» человека – животного всё же социально-биологического – остаётся выбор.

Как генетик Владислав Солдатов уверен: «Вообще ко всему есть генетическая предрасположенность. Даже кирпичи чаще падают на тех, кто склонен ходить по стройкам. Но это никак не влияет на пользу от профилактического ношения каски. И даже помогает найти тех, кому каска нужна в первую очередь».

Ведь мозг, напоминает Солдатов, всегда взвешивает пользу и риски, прежде чем принять решение. Принцип «предупрежден значит вооружен» по-прежнему актуален: если человек знает о своих рисках, это может помочь ему сделать правильный выбор.